РОМАН

Детализированное повествование, которое, как правило, создает впечатление рассказа о реальных людях и событиях, на самом деле таковыми не являющихся. Какого бы объема он ни был, роман всегда предлагает читателю развернутое в цельном художественном пространстве действие, а не какой-то один эпизод или яркий момент. В отличие от эпической поэзии роман уделяет основное место мелким повседневным деталям; если, например, гомеровский Ахилл снедаем гневом и желанием выказать свою воинскую доблесть, то госпожа Бовари у Г.Флобера запечатлена за покупкой белья в лавке и в раздумьях над неоплаченными счетами. Герои романа выведены в реальном масштабе, они могут находиться в поисках Бога, пребывать в мечтах и жаждать идеала, однако, в отличие от библейских персонажей, их существование не принадлежит целиком ни духовному предназначению, ни всесильному року. Все существование Моисея предназначено для водительства еврейского народа по пути праведности, что же касается толстовского Левина из Анны Карениной (1875-1877) Л.Н.Толстого, то при всей своей сосредоточенности на проблемах морали он одновременно сельский хозяин, мыслитель, муж и светский человек. Наряду с интересом к великим свершениям и событиям, который подчас демонстрирует роман, он обращен прежде всего к природно-телесной стороне жизни человека, его экономическим потребностям и социальным притязаниям. Наиболее привычным для романиста является обращение к чисто бытовым заботам своих персонажей; в отличие от баснописца или автора аллегорий он не делает из них носителей абстрактных качеств и эмблематических смыслов. И если фигура блудного сына из евангельской притчи служит лишь раскрытию идеи христианского всепрощения, то мучимые сознанием собственного греха герои Ф.М.Достоевского существуют либо в качестве живых носителей своих тяжелых внутренних конфликтов, либо не существуют вовсе. Роман следует отличать от других повествовательных форм, с которыми он некогда конкурировал и которые в конце концов превзошел в популярности. В отличие от мифов и легенд он не заимствует свои сюжеты напрямую и целиком из традиционных источников. Даже в тех случаях, когда это происходит, скажем в Улиссе, где Дж.Джойс в каждой из глав проводит гомеровский мотив, на первом плане остается современность — в деталях сюжета, обрисовке персонажей или окружения. "Одиссей" Джойса Леопольд Блум, не будучи прямым воспроизведением своего греческого прототипа, встречает жадных пожирателей пищи (гомеровских лестригонов) в городском ресторане, а обольстительницу (современный вариант Цирцеи) в борделе. Джойс-рассказчик перекладывает миф на язык современной ему действительности, сохраняя эмоциональный тон более древнего материала. Он все заимствует, однако воссоздает при этом мир, не перестающий удивлять нас своим комическим и одновременно печальным сходством с нашим собственным миром. История романа, течения, основные вехи. Роман как самостоятельный жанр появился довольно поздно, в конце 16 — начале 17 в. Благодаря сравнительно позднему появлению он в полной мере смог вобрать в себя характерные черты раннего периода Нового времени: идеологию среднего класса, стремление к разрешению религиозных и моральных вопросов, интерес к науке и философии, увлеченность разного рода исследованиями и открытиями. Отталкиваясь от неподвижно-стабильных миров религиозной литературы, рыцарского романа и эпоса, роман обращался к непредсказуемой жизни улиц и большой дороги, находя ее более подходящей для линейного повествования, нежели странствия души или странствия рыцаря в поисках св. Грааля. Рассказы о приключениях, которые пришлось испытать разного рода плутам и бродягам, начали появляться в середине 16 в.; в отличие от рассказов о воинской доблести повествование в них было завязано на приключении как таковом, а социальное знание о мире вызывало интерес само по себе, а не как способ достичь высокого духовного идеала. Примером такого нового подхода была Жизнь Ласарильо с Тормеса (1554), анонимное произведение испанского автора, прослеживающее полную невзгод жизнь юного бедняка, вынужденного сталкиваться на своем пути с темными крестьянами, продажными клириками, равнодушной знатью и самыми пестрыми персонажами городского дна. В Англии спрос на динамичный сюжет с представленными в нем разнообразными социальными типами был удовлетворен произведением Т.Нэша Злополучный путешественник, или Жизнь Джека Уилтона (1594). В ходе совершенно пренебрегающего структурой пикантного повествования, которое разворачивается в Италии 16 в., читатель по ходу сменяющих друг друга эпизодов встречается со зловещими слугами церкви, подвергающимися смертельной опасности красавицами, а также с попавшими туда в качестве эпизодических фигур Лютером и Эразмом Роттердамским. Несмотря на то, что Дон Кихот Сервантеса находился далеко за рамками подобных примитивно-приключенческих и грубо сколоченных сюжетов благодаря своему глубокому психологизму, он, тем не менее, сохранял привлекательность и для читателя, жаждавшего услышать рассказ о далеких замках, таинственных постоялых дворах, странствующих актерах, тайных злодеях и столкновениях с грубой действительностью, достаточно удаленной от его собственного жизненного опыта. Двухчастное произведение, первая часть которого появилась в 1605, а вторая — в 1615, Дон Кихот представляет собой не только рассказ о приключениях на большой дороге в "Части I" и исследование городской жизни в "Части II": в нем заложены все возможности жанра. Начиная с появления этого шедевра роман всегда стремился выполнить задачу, поставленную перед ним Сервантесом: проникнуть за поверхность того, что кажется, обнаружить, к примеру, что тазик брадобрея — это никакой не рыцарский шлем, а простая крестьянка — не благородная дама. На протяжении 17 в. особого прогресса в области романа достигнуто не было. Причина, скорее всего, крылась в том, что социальные и психологические приметы эпохи все еще несла в себе драма, а повествовательную поэзию представляли такие мощные таланты, как Дж.Мильтон и Дж.Драйден. К тому же новую форму многие все еще считали дешевой и вульгарной. Казалось, что она не требует большого мастерства, а ее предмет явно далек от куртуазного идеала. Единственным исключением была Принцесса Клевская (1678) М.М.де Лафайет, элегантное произведение о придворной жизни, подробно анализирующее эмоциональные состояния и нравственные решения персонажей. Книга, отмеченная острой социальной наблюдательностью и тонким психологическим анализом, на многие годы предвосхитила развитие психологического романа по другую сторону Ла-Манша, в Англии. Первой действительно крупной фигурой в истории английского романа был Д.Дефо, журналист, умело обыгравший приметы городской жизни в Молль Флендерс (1722), истории лондонской проститутки, и удовлетворивший интерес публики к экзотике в Робинзоне Крузо (1719), повествующем не столько о приключениях, сколько о проблемах практического выживания. После полной риска жизни в качестве наемного писаки, а иногда и тайного агента Дефо завершил свою карьеру как поэт денег, товаров, движимости, системы самосовершенствования, повседневной работы и нехитрых удовольствий. Оба романа достаточно небрежно выстроены, однако являются при этом ранними образцами того странного сочетания верности действительности с вымыслом, которое и составляет самую сущность романа. С. Ричардсон, многими признаваемый истинным отцом романа, заслужил свой титул прежде всего из-за своего интереса к психологии в эпоху, мало озабоченную такого рода вопросами. Дефо и французский писатель А.-Р.Лесаж, автор классического "романа большой дороги" Жиль Блаз (1715-1735), совершенно не заботились о том, чтобы их читатели проникали в душевный мир героя; при всей своей жизненности и Молль Флендерс, и Робинзон Крузо являются экономически мотивированными персонажами, они живут на уровне первичных импульсов и потребностей. С появлением Памелы (1740) и Клариссы (1747-1748) в романе появляется интерес к душевным переживаниям. Тысячи страниц посвящены в них описаниям нюансов чувств, при том что никаких событий практически не происходит, а обстановка действия едва различима по сравнению с богато детализированным миром Дефо. Памела, задуманная Ричардсоном как практический письмовник для девушек, превратилась в аналитику человеческого сознания, форму, ставшую центральной для Достоевского, Г.Джеймса, Пруста и Джойса. Реакцией на Памелу стал Джозеф Эндрюс (1742) лондонского судьи Г.Филдинга, писавшего драмы, прежде чем обратиться к прозе. Этот "комический эпос в прозе" пародирует женскую виртуозность Памелы, прослеживая судьбу столь же беспорочного мужчины. Вместо того чтобы углубляться в бесконечные рассуждения на тему девственности, Филдинг подвергает своего героя испытанию большой дорогой. Его шедевром стал Том Джонс (1749), история найденыша, испытавшего на себе как грубость сельских нравов, так и развратную утонченность аристократического Лондона. С мастерством драматурга Филдинг совмещает сочную характеризацию персонажей со сценами узнаваний, разрешений конфликтов и раскрытием тайн. В мастерстве ему уступает Т.Смоллетт, бывший судовой врач, чьи картины английской социальной жизни недалеко уходят от достижений Дефо. Наиболее интересной стороной грубо выстроенных, мало внимания обращающих на психологию повествований Смоллетта является сатирическое изображение средних и высших слоев английского общества. Сельский священник и интеллектуал Л.Стерн, увлеченный современной философией, подобно Ричардсону интересовался жизнью души и совсем как Филдинг и Смоллетт ощущал комическую и чувственную подоплеку жизни. Во всех остальных отношениях его Тристрам Шенди (1760-1767) стоит особняком в литературе 18 в. Причудливый по сюжету роман Стерна является своего рода антиповествованием, полным отступлений, ученых рассуждений, пустых страниц (для заполнения читателем) и даже с одной страницей, замазанной черной краской в знак траура по умершему персонажу. Стерн открыл для жанра возможности экспериментирования со структурой и языком. К концу 18 в. роман в Англии, достигнув определенного уровня, остановился в своем развитии. Самым значительным литературным течением в это время было так называемое "Готическое возрождение". Благодаря ему английский роман в дальнейшем будет отличаться особым чувством места, интересом к развертыванию действия в экзотической обстановке, в изолированных домах со странными обитателями. Что же касается обрисовки характеров и экспериментирования с формой, то писатели континентальной Европы добились в это время более значительных успехов. Кандид (1759) Вольтера стал блистательным по остроте анализом глупого оптимизма, но, что еще важнее, идеи в нем превратились в персонажей, а психологические понятия — в приключения. Возможно, еще более значительным явлением оказался Племянник Рамо (1762) Д.Дидро, новаторская попытка описать ролевое поведение, когда личность не обладает, как это было у Дефо и Филдинга, каким-то определенным набором черт, но демонстрирует свою изменчивость и непостоянство. Опасные связи (1782) П.Ш.де Лакло являются анализом того, как герои выстраивают свои сексуальные отношения согласно правилам некой смертельной игры, воспроизводящей образцы борьбы за власть в области политики. В Германии роман И.В.Гете Страдания юного Вертера (1744), ставший одним из самых мощных ударов по бюргерскому конформизму, исследовал душевные муки молодого человека, оказавшегося одновременно жертвой своей страсти и переполняющего его поэтического чувства. Самоубийство Вертера прозвучало как событие общеевропейского масштаба, оно оставило в наследие будущим романистам тему меланхолии и саморазрушения. Наступивший 19 в. стал для романа тем же, чем 17в. был для науки: временем гениев и многочисленных открытий. Роман приобрел статус всестороннего литературного и культурного опыта, источника исторической информации, изучения нравов и нравственности общества, обзора современных политических и этических теорий, исследования богатства и бедности, благополучия и преступности, короче — грандиозной картины всех аспектов человеческой деятельности. Такие терминологические определения, как "углубленное исследование" и "широкомасштабная панорама", не могут в полной мере передать тематическое и стилистическое богатство романа 19 в., однако основные линии его развития они все-таки намечают. Так, камерные романы Джейн Остин устанавливают высочайший стандарт экономии стиля, ясности содержания и функциональности в детализации характеров. Они сосредоточены на крохотном сегменте общества с тем, чтобы подробно проанализировать слабости недисциплинированных сердец и сильные стороны иронических умов. Демонстрируемое Остин владение материалом, особенно ее склонность избегать разного рода отступлений и детализированного описания места действия, прокладывают дорогу к флоберовской Госпоже Бовари, с ее тщательнейшим образом выписанной провинциальной жизнью и отказом выходить за ее пределы. Самоограничение Остин сродни флоберовскому. Его стремление сказать как можно меньше и при этом как можно выразительнее, с максимальным ограничением побочных сюжетных линий и минимальным вмешательством со стороны всевидящего повествователя, нашло в конце столетия последователей в лице Г.Джеймса и Дж.Конрада. Однако их отрицание готовых форм и формул 19 в. принадлежит уже другой эпохе. Прежде чем внутри жанра произошли значительные сдвиги, широкомасштабный роман 19 в. стремился отражать исторические события, социальные перемены и национальный характер с помощью обильного подбора деталей и живописания грандиозных панорамных сцен. У истоков такого рода романного письма стоял В.Скотт с его социальными полотнами из истории Шотландии, Англии и средневековой Франции. Мастерство Скотта в изображении индивидуальных героев, попавших в поток исторических событий, многому научило следующие поколения более значительных и менее мелодраматичных писателей. Ч. Диккенс начал свою писательскую карьеру с Записок Пиквикского клуба (1837), также своего рода "романа большой дороги", с фигурой пожилого джентльмена в качестве главного героя. Его свободно построенное повествование о противостоянии добродушия и зла по своей импровизационной структуре несколько напоминает Смоллетта. Другие романы Диккенса, прежде всего Оливер Твист (1838), Барнаби Радж (1841), Крошка Доррит (1857) и Повесть о двух городах (1859), также расцвечены историческими событиями, будь то Закон о бедняках 1834, Французская революция или бунты 18 в. Диккенс при этом сумел глубоко проникнуть в социальную жизнь современного ему викторианского общества и создать его живое воплощение в незабываемых персонажах. Искал вдохновения в социоисторической области и У.М.Теккерей, используя, например, потрясения, связанные с битвой при Ватерлоо, в качестве главной пружины действия в Ярмарке тщеславия, рассказе о социальных амбициях верхушки среднего класса. Равным образом значительная часть творчества Джордж Элиот также является своего рода откликом на события политической и социальной истории. Ее монументальный Миддлмарч (1871-1872), чье действие происходит в период появления Билля о реформе 1832, представляет собой довольно иронический взгляд на современный "прогресс". Другой социально ориентированный романист, Э.Троллоп, писал романы на разные темы: цикл Барсетширские хроники (1855-1867) был посвящен провинциальному английскому клиру, романы вроде Финеаса Финна (1869) погружались в хитросплетения политических интриг, а пространное исследование современного социального уклада Как мы сейчас живем (1875) представляло собой трагические размышления на тему упадка былых дворянских ценностей. Грозовой перевал (1847) Эмилии Бронте, сложно построенная история романтической страсти, казался заброшенным в викторианский мир из какого-то совсем чуждого ему общества. Символически изображенный в романе классовый конфликт совершенно не укладывался в ясный социальный контекст Диккенса или Джордж Элиот. Джейн Эйр (1847) Шарлотты Бронте — произведение гораздо более характерное для викторианского романа. Это история становления личности, вроде Дэвида Копперфильда (1850) Диккенса, хотя и здесь ощущается некое внутреннее напряжение, присущее женскому самоощущению в мире, где доминирует мужчина. Сестры Бронте исследовали положение женщины в особой, почти поэтической форме, что выделяет их произведения из прочих викторианских романов, с их вполне традиционным подходом к созданию женских образов. Во Франции первая половина 19 в. безраздельно принадлежит О.Бальзаку. Он практически создал французский реалистический роман, с его ювелирной точностью в воспроизведении деталей, скрупулезной мотивировкой характеров и органично связанным с сюжетом фоном. Продвинул вперед развитие романа и Стендаль. Прозрачная, лишенная всяческих украшений проза его шедевров Красное и черное и Пармская обитель соединяет циничное разочарование и романтический жар, кардинально отличаясь от социальных этюдов Бальзака. Стендаль проявил себя не столько как историк общества, сколько как анатом современного ему сознания. У В.Гюго большой роман о состоянии общества возвращается к более простой технике и идеологии В.Скотта. Собор Парижской Богоматери (1831) и Отверженные (1862) обладают широтой охвата, присущей романам "Вэверлеевского цикла" Скотта. Романтизм Гюго, реализм Стендаля и Бальзака, трудно поддающееся определению умение Флобера сплавлять повседневность с художественным видением, выходящим далеко за пределы простой хроники событий, — все это определяющие характеристики французского романа 19 в. Крайнюю же форму реализма, натурализм, представляет романное творчество Э.Золя. Натуралисты были убеждены, что человеческое поведение строго определено не столько личными намерениями и планами, сколько окружающей средой. Детерминистский подход к социальной жизни не нанес, тем не менее, ущерба грандиозным романам русских писателей. Мертвые души (1842) Н.В.Гоголя обнаруживают полный мрачного юмора, почти сюрреалистический взгляд на социальную несправедливость. Достоевский избрал другую форму бунта против расчисленного, научного подхода к пониманию человека. По-своему решая великие вопросы века — о цене прогресса, бессмысленности жизни без христианских ценностей, подверженности природы человека различным искушениям, — он воплотил все "за" и "против" этой дискуссии в своих изменчивых, непредсказуемых персонажах, которые не просто обсуждают, но разыгрывают их. Величайшим русским романистом был Л.Н.Толстой. Его отличал дар видеть людей в их целостности, показывать сложную динамику внешнего поведения человека и его внутреннего мира. В жанр романа Толстой, по словам Г.Джеймса, внес "жизнь, данную в ощущении". Главная идея Войны и мира (1865-1869) заключается в понимании человеческой истории как сложного соединения бесконечного множества индивидуальных жизней. Однако воплощается эта идея путем воссоздания мельчайших деталей вполне определенного количества отдельных конкретных жизней. Отцы и дети (1862) И.С.Тургенева, тщательно выписанная история идейного противостояния двух поколений русского общества, не столь всеохватна по сравнению с микрокосмом Толстого или Достоевского, однако не менее аналитична по отношению к социальной структуре общества и внутреннему миру человека. В США роман развивался по двум направлениям. Первое, к которому можно причислить большую часть произведений Дж.Ф.Купера, Алую букву (1850) Н.Готорна и Моби Дика (1851) Г.Мелвилла, было своеобразным отражением бескрайности американских просторов, изоляции, в которую попали жители страны без уходящих в прошлое традиций, вследствие чего человеку приходилось вступать в отношения со своей совестью без руководства и поддержки со стороны закрепленных веками институций. Литература, рожденная этим направлением, несет в себе некую притчеобразность по сравнению с большей приземленностью реалистического европейского романа. Другое направление, которое можно проследить в творчестве У.Д.Хоуэллса, раннего Г.Джеймса и Эдит Уортон, более погружено в изучение социальной жизни и нравов. Марк Твен в Приключениях Гекльберри Финна (1884) воплотил оба этих направления: таинственность и символика ощущаются в описании путешествия негра Джима и Гека вниз по реке, интересует писателя также и конфликт между естественными импульсами и социальными условностями в душе спутника Гека. В истории Гека исследуются все искушения свободы, а также все взаимосвязи и виды взаимной ответственности, существующие в жизни человеческого сообщества. В конце 19 — начале 20 в. эксперименты с повествовательной формой соседствовали с вполне традиционно построенными сюжетами. Т.Харди, хроникер жизни английских сельскохозяйственных рабочих и мелкого дворянства, в исполненном фаталистического мировоззрения исследовании трагических аспектов сексуальной страсти разошелся со своей викторианской публикой, как никто из его предшественников. После Джуда Незаметного (1896), весьма откровенного живописания невзгод, преследующих семью из низов среднего класса, он больше не публиковал романов и занялся поэтическим творчеством. Т. Драйзер, реалист, несколько напоминающий Золя, опубликовал в 1900 роман Сестра Керри, безыскусно рассказанную историю девушки, использующей свою привлекательность для продвижения по социальной лестнице. На издателя было оказано давление с тем, чтобы он убрал ключевые пассажи из книги, сам же Драйзер лишь в 1911 выпустил свой следующий роман Дженни Герхардт, еще одно неприкрашенное повествование о борьбе за выживание в большом городе. Тогда же, на повороте столетий, вышел в свет роман Дж.Конрада Лорд Джим (1900), сильно отличающийся от викторианской прозы техникой повествования. Тематически Конрад продолжал разрабатывать намеченный еще в викторианскую эпоху конфликт цельной личности с окружением, живущим по общепринятым правилам. Однако и Лорд Джим, и вышедший два года спустя колониальный роман Сердце тьмы отбрасывали принятые в 19 в. каноны развертывания сюжета и установления временнх рамок. Вместо вездесущего повествователя в каждом из них в контексте более общего повествования выступал персонаж-рассказчик, новый голос, достоверность которого должен был оценивать сам читатель. К тому же Конрад стал широко использовать повторяющиеся символические образы, вроде реки в Сердце тьмы. Модернистский роман, появление которого в Англии связано с именем Конрада, демонстрировал богатейшее разнообразие в отношении как формы, так и содержания, единой же в нем была одна общая программа: отрицание общепринятых традиционных условностей реалистического сюжетосложения и создания характеров. Вирджиния Вулф, пожертвовавшая сюжетосложением ради почти бесплотного воспроизведения мельчайших движений души, в одном из главнейших манифестов литературного модернизма — эссе Современный роман отрицала "симметрично выстроенный" роман в пользу повествования, умеющего запечатлеть жизнь человеческого сознания. Именно здесь пролегала граница, отделившая викторианцев и их европейских современников от Пруста, Ф.Кафки, Джойса, Т.Манна, А.Жида и их последователей второй половины 20 в. Многотомный цикл М. Пруста В поисках утраченного времени, выходивший во Франции с 1913 по 1927, разделяет с произведениями Бальзака их панорамный охват и сосредоточенность на проблемах социального самоутверждения, однако экспериментирование в области техники повествования и использование целой системы символов превращают его в роман о современной цивилизации как таковой. Все произведение в целом, проникнутое широкими познаниями Пруста в литературе, искусстве и музыке, становится попыткой воссоздать прошлое, воспроизвести другую эпоху с помощью сложного образного строя и передачи остро ощущаемых моментов мгновенной сенсорной памяти. Пруст проложил дорогу для экспериментов Дж.Джойса с передачей содержания сознания в Портрете художника в юности (1916). Стивен Дедалус, подобно Марселю из романа Пруста, — лишь наблюдатель, но не человек действия. Его мысли сменяют друг друга, подчиняясь закону ассоциации. Впоследствии ассоциативное мышление займет центральное место в Улиссе (1922), грандиозном и детальнейшем воспроизведении событий и состояний сознания нескольких жителей Дублина на протяжении одного дня в 1904. Сосредоточенность на происходящих в сознании процессах, неважно, осознанных или нет, является отличительной чертой творчества Ф.Кафки. Протагонисты его посмертно опубликованных романов Процесс (1925) и Замок (1926) пытаются найти хоть какую-то упорядоченность в таинственном социальном и политическом мире, окружающем их. Для антигероев Кафки характерно постоянное копание в себе и ощущение за собой какой-то неизъяснимой вины. В отличие от персонажей литературы 19 в. они не пытаются перехитрить судьбу, которая преследует их, словно кошмар, воплощающий в себе "положение вещей". (Кафка, в противоположность Джойсу, всегда выводил состояния сознания из скрупулезнейшего описания этих "вещей".) В США У. Фолкнер продемонстрировал, как пришла в окончательный упадок своеобразная культура американского Юга под варварским напором нового идеала — грубой силы, доходящей до маниакальности у фолкнеровских мужчин. Как в случае с Прустом и Джойсом, величие Фолкнера связано не только с избранными им темами, но и в том, как он их воплощает, экспериментируя с фрагментарным, нелинейным повествованием. В романах Шум и ярость (1929), Когда я умирала (1930), Свет в августе (1932) и Авессалом, Авессалом! (1936) Фолкнер использует поток ассоциаций, чтобы воспроизвести отражение действительности в сознании душевнобольных, умственно отсталых или же подверженных какой-то мании людей, он смешивает факты и легенды, чтобы сделать само понятие "факт" зависимым от субъективной точки зрения. С повествовательной техникой экспериментировал и Д.Дос Пассос, главным образом используя пассажи, которые он называл "кинохроникой", наряду с индивидуальными портретами людей, в результате чего его трилогия США (1930-1936) стала совершенно новым типом исторического свидетельства. Сознание, обращенное само на себя, стало основным предметом интереса французского писателя А.Жида в романе Фальшивомонетчики (1926). Его герой, писатель, рассказывает историю целой группы самоубийц. При этом автор романа уделяет разбору процесса литературного сочинительства не меньше внимания, чем исследованию душевных страданий своих персонажей. Более всего Жида интересует не столько проблема передачи событий и характеров, сколько взаимосвязь между искусством и фальсификацией, подделкой. Начавший свою карьеру вполне традиционной семейной хроникой Будденброки (1901), Т.Манн впоследствии обратился к образам духовного и физического нездоровья в Волшебной горе (1924). Персонажи этого небогатого событиями романа, проводящие свои дни в высокогорном туберкулезном санатории, обретают совершенно новое понимание течения времени в своем замкнутом мире бесконечных бесед и медицинских процедур. Несмотря на то, что они отделены от реальных событий, сама их болезнь и связанная с ней внутренняя тревога являются своеобразным отзвуком оставшейся где-то внизу социальной жизни. Это проявившееся повсеместно стремление к использованию сложной системы символов и запечатлению малейших следов ассоциативной работы сознания продолжилось во время и после Второй мировой войны. В романе развились тенденции, которые хотя и присутствовали, но не доминировали в ранних произведениях писателей-модернистов: замыкание текста на самое себя, увлечение игрой слов, пародирование самого акта письма, полный уход от социальных и политических вопросов, а также отсутствие всякого интереса к завершению и развязке. Ирландский романист и драматург С.Беккет, одно время литературный секретарь Джойса, создал персонажей, замурованных в собственном сознании, неспособных ни оценить, ни изменить свое окружение. Его романы Мерфи (1938), Уотт (1953), а также трилогия Моллой (1951), Малон умирает (1951) и Неназываемый (1953) стали хроникой полной инерции. Персонажи (если их так можно назвать) Беккета — это всего лишь голоса, произносящие бесконечный монолог о бессмысленности жизни, звуковое свидетельство человеческого стремления к общению с себе подобными. Еще один ирландский писатель, Флэнн О'Брайен, вывел в своем роман Плывут-две-птички (1939) протагониста, сочиняющего фантастические истории, где прошлое Ирландии перемешивается с тусклой реальностью жизни рабочего класса. О'Брайен использует пародию, издевательство, стилистические причуды, чтобы набросать портрет ирландского характера, однако помимо желания посмеяться в романе ощущается некий образ постсовременного мира, в котором традиции и народная мудрость выглядят абсурдно. В романах француза А.Роб-Грийе линейное повествование заменено сменяющими друг друга скрупулезно точными, описаниями предметного мира, которые порождаются во всех остальных отношениях совершенно анонимными персонажами. В результате у героев Роб-Грийе нет ни объективных физических атрибутов, ни психологического "внутреннего мира" традиционных литературных персонажей. В своем отрицании связности и соразмерности "постмодернистский" роман утверждает то, на что ранние, даже самые радикальные модернисты еще не решались. В то время как Джойс, или Пруст, или Вулф стремились создать вполне доступную для понимания картину внутреннего мира своих персонажей с помощью символики и ассоциативного потока сознания, имитирующего процесс мышления, постмодернистов совершенно не заботит, доступно или недоступно для понимания сознание их персонажей. Романистом, перекинувшим мост от модернизма к постмодернизму, стал В.В.Набоков. Его Лолита (1955) построена как причудливая история романтического приключения, безумный "плутовской роман", изложенный эстетом и педофилом. Гумберт похож на всех классических протагонистов современного романа: он целиком поглощен своими тонкими чувствами, в то время как Набоков делает его извращенное сознание мерой всех вещей в книге. Но уже в Бледном огне (1962) Набоков разрушает последнюю возможность самоидентификации читателя с героями. Место картины эксцентричного мира занимает выдуманная история о выдумывании историй. Хотя прецеденты подобного рода можно найти у Стерна и Джойса, экспериментальный роман в эпоху после Второй мировой войны вступил в совершенно новую стадию самоизолированности. Как показывает практика таких авторов, как Д.Барт, роман становится у них набором каламбуров, пародий и разного рода фокусов, но только не последовательным изложением событий или анализом человеческих характеров. В своем первом романе V (1963) Т.Пинчон использует форму романа тайн, с его поисками "смысла", трансформируя свои размышления в исследование истории 20 в. В 1970-1980-е годы латиноамериканские романисты опровергли предположения о скором конце экспериментального романа. Благодаря внесению в свои книги смеси легенд и местных преданий, элемента фантастики, жгучих политических проблем, светской хроники и острой социальной наблюдательности они смогли избежать тупика полной лингвистической непроницаемости и бесплодной замкнутости произведения на самое себя, которая угрожала роману со времен Джойса. Эта смесь репортажного стиля и причудливой образности лучше всего определяется термином "магический реализм". Педро Парамо (1955) Х.Рульфо был одним из первых серьезных образцов этого нового способа письма. Роман о предреволюционной Мексике, жизни маленького городка и зверствах крупных латифундистов построен как рассказ о привидениях, героями его являются умершие жители Камалы. Г. Гарсия Маркес целиком погружен в политическую историю Латинской Америки, с ее уходящим в глубину веков наследием социальной несправедливости. С другой стороны, он со страстью отдается новым, нереалистическим формам ее описания. Роман Сто лет одиночества (1967) посвящен возвышению и краху некоего города. Подобно Фолкнеру, Маркес прослеживает историю власти и разложения через сагу одной семьи, смешивая фантастические образы с вполне реальным описанием хозяйничания в стране банановой компании. Изощренным мастером социально-политической сатиры проявил себя М.Пуиг. В романе Преданный Ритой Хейуорт (1968) он использует джойсовский прием потока сознания, чтобы исследовать нравы и ценности среднего класса, оказавшегося под влиянием американского образа жизни, кинематографа и потребительской культуры. Иначе поступает социальный романист К.Фуэнтес. В романе Старый гринго (1984) он выдумывает сюжет, который выглядит как реконструкция событий последних лет жизни американского писателя А.Бирса, который, как известно, пропал без вести, отправившись в качестве журналиста в Мексику во время революции. Предложенная Фуэнтесом смесь политики, авторских размышлений и "крутого" действия создает образ страны, охваченной кризисом. В то время как экспериментаторы от Пруста до Пуига пытались создать романную форму без четко обозначенных начала и конца, традиционные рассказчики законченных историй не прекращали своей работы. Традиционный реализм, с его сюжетным напряжением, ясно очерченными характерами и прозрачным описательным языком, оставался одним из главных литературных течений 20 в. Тоно-Бенге (1909) Г.Уэллса — объемистый роман о социальном возвышении молодого человека. Д.Г.Лоуренс достиг известности романом Сыновья и любовники (1913), классическим "романом воспитания", в целом почти не затронутым экспериментаторскими поисками. Более поздние романы Лоуренса отмечены мощной, подчас диковинной символикой, однако по сравнению с лингвистическими экспериментами Джойса и потоком сознания Вирджинии Вулф они выглядят вполне традиционными и прозрачными. Сложную систему символов использует Э.М.Форстер в романах Самое длинное путешествие (1907), Хоуардс-Энд (1910) и Поездка в Индию (1924), однако эти структурные особенности, заимствованные из поэзии, не затемняют повествования. В массе своей английские романисты не отходили от викторианской традиции рассказывать простые, ясные истории о социальной и нравственной жизни представителей всех классов. О.Хаксли, посвятивший свое творчество описанию нравов и идей, выступает вполне традиционным сатириком в романах Желтый Кром (1921) и Шутовской хоровод (1923). Его насмешки, направленные против лондонской светской богемы, продолжают традицию колючих теккереевских портретов, разрушающих иллюзии и обнажающих эгоизм и своекорыстие. Еще одним сатириком, при этом с более богатым воображением, был И.Во, сумевший соединить в своих романах Пригоршня праха (1934) и Возвращение в Брайдсхед (1945) необыкновенное остроумие с настоящей трагедийностью. Не ограничиваясь разоблачением человеческих слабостей, он исследует темную сторону социальной жизни с точки зрения христианского гуманизма. Г.Грин, еще один горестный диагност состояния современной Англии, также соединяет сатиру с метафизикой. Грин пишет о нравственных муках своих героев, живущих на краю пропасти. Так называемый "пьяный поп" в Силе и славе (1940) стал его наиболее известным портретом человека, полностью изолированного, заглядывающего в собственную душу посреди ужасов охваченной революцией страны. Где бы ни разворачивались сюжеты гриновских романов, главная проблема для его героев — как оставаться христианином в мире, где царствуют жестокость и нравственный компромисс. История английского романа особенно богата произведениями об индивиде в борьбе с различными проявлениями социального зла: идущей из далекого прошлого несправедливостью классового разделения, анонимностью жизни в государстве всеобщего благоденствия, одуряющим однообразием, которое поддерживается разного рода социальными институтами. В конце 1950-х годов "рассерженные молодые люди", группа писателей, куда входили, в частности, Дж.Брейн и А.Силлитоу, избрав в качестве протагонистов представителей рабочего класса, а не "джентльменов", так же, как когда-то Лоуренс, нападали на систему классового разделения и реагировали в своих романах на такие реалии послевоенной английской жизни, как упадок престижа образованных классов, распространение агрессивной коммерческой массовой культуры, а также невыполнение властью обещаний материального благополучия для всех. Не такой сердитой, но при этом не менее критичной была целая группа тонких аналитиков британского характера. Э.Пауэлл, не чуждый сатирической усмешке бытописатель нравов, начавший свою карьеру в 1930-е годы, составил своеобразную 12-томную энциклопедию жизни верхушки английского общества под названием Танец под музыку времени, публикуя отдельные романы в период с 1951 по 1975. Мюриэл Спарк нарисовала портреты жаждущих власти и самообольщающихся людей в романах Memento mori (1959) и Мисс Джин Броуди в расцвете лет (1961). Айрис Мердок, оксфордский профессор и профессиональный философ, специализировалась в изображении психологически запутанных ситуаций, в которых, как, например, в Отсеченной голове (1961), героев преследуют кошмары современно понимаемой любви и гипертрофированного самоанализа. Писательница более эпического склада Маргарет Дрэббл критически оценивает экономический и духовный упадок своей страны в Ледяном веке (1977). В 1970-е годы вновь была открыта такая значительная английская романистка, как Джин Рис, с ее романами 1930-х годов После расставания с мистером Маккензи (1931) и Доброе утро, полночь (1939). Взглядом, лишенным всякой сентиментальности, в них прослеживается, как хищники-мужчины манипулируют женщинами. Женщина в тисках безжалостного общества изображена в Мезальянсе (1986) Аниты Брукнер. Сильной стороной писательницы является остроумное и ненавязчивое разоблачение агрессивности и безжалостности, которые скрываются за прокламируемой терпимостью и свободой нового среднего класса. В США 1920-1930-е годы также были временем расцвета реализма. В по-толстовски объективных романах Э.Хемингуэя И восходит солнце (1926) и Прощай, оружие (1929) главной целью писателя является передача чувственной субстанции вещей и событий. Его лаконичные герои сохраняют мужественное спокойствие в хаотичном мире, отвергая разного рода иллюзии, "болтовню" и общепринятые прописные истины. Великий Гэтсби (1925) Ф.С.Фицджералда, самого известного летописца 1920-х годов, стал краеугольным камнем американской прозы, романом, передавшим дух "века джаза" и просто, и символично. Духовную и материальную сторону американской жизни стремились отразить и другие реалисты. Главная улица (1920) и Бэббит (1922) С.Льюиса представляют собой исследования жизни Среднего Запада, выполненные в духе Золя. Талант Льюиса создавать обобщенные типы сделал Бэббита и типичного обитателя Главной улицы постоянными фигурами американского ландшафта. Д.О'Хара, выработавший собственный жесткий, экономный стиль, воспринял от Фицджералда его основные темы: деньги, успех, социальный престиж, состязательность как жизненный принцип, юность и красота. В своем Виде с террасы (1958) он поставил перед собой весьма амбициозную задачу создать панораму американской жизни своего времени. Большей художественностью и тонкостью отличаются романы Д.Чивера (Семейная хроника Уопшотов, 1957; Буллет-парк, 1969; Фолконер, 1977). Его излюбленная среда — мир американского пригорода, купающегося в материальном достатке, однако полного банкрота в духовном отношении. Жизнь состоятельных социальных слоев стала основным предметом изображения в романах Л.Окинклосса, сформировавшегося как писатель в стенах частной привилегированной школы (Ректор Джастинской школы, 1964) и на Уолл-стрит (Растратчик, 1966). Менее заинтересован в освещении блестящей лицевой стороны американской жизни Д.Апдайк. Начиная с антиутопии Ярмарка в богадельне (1959) и аллегорического Кентавра (1963) и до метафизических Иствикских ведьм (1984) и Версии Роджера (1986) Апдайк проявлял себя как один из наиболее последовательных экспериментаторов в отношении сюжетов и тем, сохраняя при этом вполне традиционную технику повествования. Другие ответвления реалистического романа затрагивают положение угнетаемых меньшинств, борьбу угнетенных всего мира за собственное освобождение, а также освоение художниками и интеллектуалами новых идей и идеологий. Начиная с 1940-х годов американский роман часто обращался к положению черных американцев в современном городе. В то время как Фолкнер изображал трагические последствия расовой ненависти в контексте сельской жизни, авторы следующего поколения представили проблему более широко. Сын Америки (1940) Р.Райта — леденящее душу свидетельство социальной взаимосвязи ненависти черных со слабостью и лицемерием белых из буржуазных слоев. Человек-невидимка (1952) Р.Эллисона — гротескная, с элементами сюрреализма картина нью-йоркского Гарлема, — выглядит скорее постмодернистским экспериментом, нежели социальным исследованием. Роман Дж.Болдуина Иди, вещай с горы (1953), изображающий взросление напуганного мальчика под постоянный аккомпанемент проповедей об адском пламени, весьма необычно раскрывает, насколько изуродованной оказывается жизнь черных американцев. Ф. Рот, Б. Маламуд и С. Беллоу находят богатейший материал в картинах городской жизни, столь важной для формирования сознания среднего класса и вообще интеллектуального климата в стране. Рот в романах Прощай, Коламбус (1959) и Жалобы Портного (1969) придал еврейскому интеллектуалу из среднего класса масштабы фольклорной фигуры. Его герой в широком смысле слова — всякий американец, сохранивший свои этнические корни, с его проблемами самоидентификации и достижения счастья. Маламуд более сложен как повествователь, в Самородке (1952) он экспериментирует с мифом, в Мастеровом (1966) — обращается к положению евреев в дореволюционной России. С появлением произведений Беллоу американский роман приобретает черты, характерные для европейской интеллектуальной литературы. В Герцоге (1964), Планете мистера Саммлера (1970), Даре Гумбольдта (1975), Больше умирают от разбитого сердца (1987) и др. В десятилетия между 1950 и 1990 во всем мире широко распространился социально-политический роман. Россия представлена в этом списке двумя великими романистами: романтиком Б.Л.Пастернаком, запечатлевшим русскую революцию в Докторе Живаго (1958), и А.И.Солженицыным, разоблачителем сталинизма. Оба они, лирик Пастернак и опирающийся на факты Солженицын, исповедуют толстовскую честность, заставляющую их обращаться к судьбам страдающих людей. Судьба персонажей, попавших под пресс политического режима или несправедливого социального устройства, интересовала многих романистов во всем мире. Родившийся на Тринидаде В.С.Найпол в Доме для мистера Бисуаса (1961) описывает невероятные трудности, с которыми в колониальном мире сталкивается бедняк, пытающийся обзавестись собственным домом. В более поздних произведениях Найпол безжалостно живописует, во что превращается свобода в условиях хаоса, царящего в только что образовавшихся государствах. Жизнь и времена Майкла К. (1983) писателя из Южной Африки Дж. М. Кетце — еще одна устрашающая картина современного государства, превращающего своих подданных в жертв, напоминающих героев Кафки. В Книге смеха и прощения (1980) чех Милан Кундера, новатор как в области идей, так и в отношении образного строя, едко живописует, каким образом политический режим заставляет граждан забыть историю собственной страны. Роман остается мощной литературной формой, позволяющей выразить социальный опыт людей, их мечты, их стремление к познанию мира.

ЭЛЕМЕНТЫ РОМАНА

Перед читателем романа разворачивается вполне законченный вымышленный мир. Читатель должен воспринять всю предоставленную ему автором информацию: временню, пространственную, концептуальную. Чтобы целиком воспринять роман, требуется войти в детали сюжета, а затем двигаться от деталей к общему смыслу всего структурного целого. Как в процессе складывания головоломки из отдельных частей, читатель должен вплести людей и места их расположения в общую картину. В каком-то смысле он должен заново создать вымышленную реальность, которая была для него лишь подготовлена.

Сюжет. Весь материал романа оформлен с помощью сюжета. Э.М.Форстер называл этот важнейший из элементов "повествованием о событиях с упором на причинно-следственные связи". Под этим он подразумевал, что все события в сюжете связаны друг с другом, а не являются простой последовательностью эпизодов. Как сказал один теоретик, сюжет — это "логика нарративного дискурса". Существуют самые разнообразные виды сюжета. Эпизодический сюжет, как, например, в Дон Кихоте, в большей степени строится на самих приключениях и неприятностях, которые случаются с героем, нежели на какой-то строгой их упорядоченности. В данном случае неожиданные внешние события не меняют протагониста, характер которого определен с самого начала. Более высокий уровень сюжетосложения наблюдается в "романе воспитания". Здесь прослеживаются не приключения, но стадии развития восприимчивого и чуткого к внешним воздействиям протагониста. Будь то Дэвид Копперфильд Диккенса или Портрет художника в юности Джойса, сюжет "романа воспитания" структурно не осложнен, поскольку коренится скорее в некоем единстве чувства, нежели в многообразии событий. В подобного рода романах читатель острее ощущает движение времени, придающее неизбежный "сюжет" самой человеческой жизни. Сложные сюжеты встречаются в самых разнообразных видах литературы, главным образом в романах тайн, хотя нередки они и в психологических романах, и в романах нравописательных. Объединяет их большое количество событий — или (что производит тот же эффект) частое смещение перспективы, точки зрения, — а также изначальная схема, зависящая от сложных взаимоотношений всех этих событий (и реакций на них). Читатель, не уследивший за всеми оттенками поведения мистера Дарси, не сможет в полной мере воспринять Гордость и предубеждения Джейн Остин. Сюжет Холодного дома Диккенса, скрывающий в себе тайну, требует от читателя перемещений из трущоб лондонского Ист-Энда в аристократический загородный особняк; связь этих двух полюсов, раскрывающаяся при расследовании незаконной любовной связи, имевшей место в прошлом, и составляет сложно проработанную ткань сюжета. Он может включать в себя разного рода намеки и подсказки, уводящие в ложную сторону повороты, а также сдвиги в последовательности сцен. В сюжетах другого рода преобладает разработка не событий, но характеров. В них важно не столько то, что происходит, сколько то, как персонажи реагируют на событие. Г.Флобер в Госпоже Бовари прослеживает постепенное падение своей героини: ее брак терпит крах, а оба любовника предают ее. Все в романе вырастает из разочарования героини в окружающем ее совершенно негероическом мире. Некоторые сюжеты оказываются замкнутыми на самое себя, в них невозможно найти ясно очерченных начала, середины и конца. Стерн в Тристраме Шенди, заявленном как "жизнь и мнения" Тристрама, на протяжении большого количества страниц даже и не думает выводить на сцену своего протагониста. Вместо этого читатель знакомится с мнениями дяди Тоби и мистера Шенди. Повествование застревает на мелких деталях, постоянно рассуждая по поводу себя самого. Такое нарушение линейного повествования стало типичным для романа 20 в. Джойс в Улиссе заполняет свой сюжет деталями жизни Дублина и потоком свободных ассоциаций персонажей. Другие авторы размывают границы между реальными и всплывшими в памяти героя или вообще воображаемыми событиями. Третьи представляют несколько версий одного и того же события, чтобы показать: сюжет — это искусственное построение, всего лишь конструкция, подчиненная малейшему капризу автора. Однако какую бы форму он ни принимал, сюжет очень важен для романа, придавая ему определенную структуру.

Персонажи. Вымышленные фигуры, продвигающиеся вместе с сюжетом, обладают весьма проблематичным существованием по сравнению с реальными людьми. Будучи составлены из слов, а не из плоти и крови, они ведут целиком выдуманную жизнь, и, строго говоря, от них не следует ожидать, чтобы они обладали всеми признаками настоящих людей. Однако читатель всегда желал узнаваемости от художественного вымысла. В ответ на это писатели иногда делали своих персонажей в чем-то схожими с реальными историческими фигурами или членами легко узнаваемых социальных групп. В любом случае романист создавал своего рода голограмму, иллюзорную фигуру в трех измерениях (в четырех, если добавить время), эстетический объект, создающий впечатление собственной жизни и автономности. Однако сюжет, развиваясь в определенных заданных рамках, ограничивает знание читателя о персонажах. Скажем, отношение Дэвида Копперфильда к Французской революции не является определяющим для его мира. Характеризация персонажей может принимать различные формы. Самый простой способ — создавать образ с помощью так называемой теории "юморов", когда ему приписывается несколько основных черт и оборотов речи. В них не заложено возможностей роста и изменений, но они часто производят очень живое впечатление, вроде довольно потирающего руки лицемера Урии Гипа из Дэвида Копперфильда. Другой вид персонажа — это мифологическая фигура, чья судьба по ходу сюжета оказывается аналогичной роковой судьбе какого-нибудь из богов или героев древности. Романист может использовать для этого мифологический мотив, как это делает Джойс, когда мистер Блум, новый Улисс, возвращается домой к Молли, своей Пенелопе. Иллюзия многосторонности и глубины достигается, когда характеру персонажа придаются противоположные, конфликтующие импульсы, возможность изменения, внутренний мир мыслей и чувств. Подобные персонажи, богатые по фактуре, динамически изменяемые под воздействием хода событий, особенно процветали в 19 в. Обладающие специфическими чертами и вкусами, такие персонажи, как Анна Каренина или Эмма Бовари, вызывают у читателя иллюзию реального существования. В 20 в. эксперименты с использованием потока сознания, передающим нерасчлененную последовательность чувств и мыслей персонажа, добавили глубины портретам героев. Но в то же самое время персонажи, данные изнутри, через их глубоко личные ассоциации, кажутся менее различимыми, нежели четко обрисованные фигуры героев в менее субъективных произведениях. Поскольку основные чувства и ощущения разделяются многими людьми, повышенное внимание современного романа к раскрытию субъективного сознания одновременно означает ослабление характеризации, поскольку она строится на объективном описании внешних черт, особенностей речи и поведения. Любой прием, сокращающий расстояние между читателем и персонажем, работает, таким образом, против характеризации. Отсутствие твердо обозначенных персонажей является характерной чертой французского "нового романа", в котором истинными персонажами являются вещи, мир феноменов. Когда М.Бютор и Н.Саррот используют второе лицо, они тем самым идентифицируют протагониста с читателем, сливая две личности в анонимное "вы". Читатель в данном случае обращен на самого себя вместо того, чтобы идентифицироваться с кем-то другим. Ориентируясь на читателей, желающих, чтобы выдуманные персонажи были как можно ближе к "реальным людям", в некоторых современных романах воспроизводятся портреты знаменитостей или преступников. В своем документальном романе Хладнокровное убийство Т.Капоте обрабатывает интервью и строго документальный материал о жизни двух убийц и делает связанную с ними историю леденящим душу исследованием человеческой патологии. Такой подход следует отличать от попытки наделить реального персонажа психологией и внутренней жизнью, как это делает Толстой с Наполеоном в Войне и мире.

Атмосфера. Окружение, в котором действуют герои, атмосфера и декорации не играют столь важной роли в создании реалистической иллюзии, как сюжет и персонажи, однако они весьма необходимы. Физическое пространство (пустыни, космос), равно как культурная среда (санаторий, университет) не только "обрамляют", но и определяют конфликты, надежды и судьбы персонажей. Тэсс из рода д'Эрбервилей Т.Харди и Грозовой перевал Эмилии Бронте невозможно себе представить без Стонхенджа и, соответственно, йоркширских вересковых пустошей. Исключить из произведения описание общей атмосферы равносильно лишению его не только полного звучания, но и смысла. Описательная деталь углубляет смысл. Атмосфера так или иначе прилагается к повествовательной структуре. Мастера романа 19 в. — Бальзак, Диккенс, Достоевский, Толстой — знамениты обилием деталей в их произведениях. Однако это богатство никогда не существует само по себе. Описание в Отце Горио Бальзака столовой, с ее дряхлой мебелью и грязными скатертями, служит эмблематическим изображением всей жизни мелкой буржуазии, ее борьбы за существование и ее безобразия. Иногда романисты делают описание обстановки, атмосферы, места действия настолько необходимым для повествования, что оно становится не менее значительным, чем сами персонажи. Комбре в Поисках утраченного времени Пруста и его два "направления" к дому Свана и Германтов для самоощущения героя-повествователя так же важно, как живой человек. Воображение Пруста начинает работать только тогда, когда он помещает других персонажей в определенную обстановку. Атмосфера в романе не обязательно должна быть результатом личного опыта автора. Мост Святого Людовика Т.Уайлдера, действие которого происходит в Перу 18 в., основан прежде всего на исторических штудиях автора. А в готическом романе Х.Уолпола Замок Отранто присутствуют подземные казематы, тайные ходы и прочие атрибуты самого надуманного романтического повествования. Однако Уолпол заставляет читателя полностью поддаться своим выдумкам, изложенным с леденящими душу деталями.

Символика. С созданием атмосферы тесно связаны оттенки и нюансы, возникающие благодаря повторяющимся деталям. Когда образы становятся чем-то большим, нежели просто элементами, скрепляющими сюжет, или функциональными объектами, вроде кресел или столов, они приобретают символическое значение. Романисты создавали целые системы символических образов с самых первых шагов жанра. Постоянно повторяющиеся образы, вроде списков вещей Робинзона Крузо, носов в Тристраме Шенди Стерна или куч мусора в Нашем общем друге Диккенса, являются лучшим способом для романиста приблизиться к абстрактным идеям. Писатели используют литературные символы либо открыто, либо инстинктивно, либо по необходимости. Дж.Конрад считал, что романист должен искать и находить "образ" — "внешний знак внутреннего чувства". В своем романе Сердце тьмы он строит повествование на противопоставлениях: две реки (Темза и Конго), свет и тьма, европейцы и туземцы, Лондон и африканские джунгли. Все это характерно именно для конрадовского повествования, этим деталям нельзя придать универсального значения. Романисты переосмысливают привычные ассоциации, традиции, характерные реакции на предложенные образы. Глаза офтальмолога на дорожном рекламном щите в Великом Гэтсби Фицджералда символизируют чье-то зловещее присутствие, суд в Процессе Кафки выглядит не столько чем-то упорядоченным, сколько неким абсурдным лабиринтом. Символы не являются ни чистым орнаментом, ни чем-то легко интерпретируемым. Движение от символа к значению — сложный процесс. Когда читатель встречает птиц в Портрете художника в юности Джойса, простое толкование типа "побег" является недостаточным. Символ Джойса невозможно свести к нескольким словам, здесь есть связь и с фигурой Икара, и с красотой, и с воображением, и с сексуальным желанием, его невозможно свести к нескольким ограниченным понятиям. У. Фолкнер, один из наиболее приверженных символам романистов, относился тем не менее с подозрением к критикам, выискивающим символы буквально повсюду, и всячески стремился успокоить читателей, обеспокоенных, что какие-то элементы символических значений могут от них ускользнуть. Такое же недоверие к намеренному поиску символов разделял и Д.Г.Лоуренс, не доверяя прямым — один к одному — соответствиям. Говоря о ките из Моби Дика Германа Мелвилла, он замечает: "Конечно, это символ. Но чего? Полагаю, что наверняка этого не знал и сам Мелвилл". Мэри Маккарти применяет термин "естественный символ", когда речь идет об авторах, напрямую использующих образы, которые не требуют никакой специальной интерпретации. Подобно Фолкнеру она считает, что лучшие символы менее всего темны. Поезд в Анне Карениной Толстого воплощает идею обреченности. Гибель лошади графа Вронского во время скачек предвосхищает судьбу Анны. Фолкнеровские автомобили, на которых носятся сумасшедшие или "деревенщина", достаточно красноречиво говорят о взгляде писателя на современный мир и не требуют специального анализа. Несмотря на ясность подобных образов-символов, читатель должен быть готов к восприятию всех дополнительных значений и ассоциаций, возникающих по мере развертывания сюжета. В Домби и сыне Диккенса поезд, это воплощение прогресса 19 в., рассматривается в двойной перспективе. В ранних главах романа он связан с идеей преобразования и положительных изменений в человеческой жизни, позднее в нем видится инструмент разрушения, чем-то напоминающий толстовский поезд в Анне Карениной.

Точка зрения. Хотя система символов и важна для романа, однако не в такой степени, как другой структурный элемент — точка зрения, место, с которого воспринимаются все события и персонажи. Множество романистов прославились как отличные рассказчики, несмотря на усредненный образный строй. Но мало кому удавалось добиться сколько-нибудь значительного успеха, не уделяя внимания методу рассказывания. Точка зрения в романе позволяет автору занимать определенную позицию в отношении своего предмета — интимную, знающую как бы изнутри, или же холодно объективную. К тому же она помогает автору манипулировать читателем и ввести его в мир романа. Наиболее часто используется точка зрения всеведущего автора. Благодаря этому приему читатель может знать, что думает каждый персонаж, может легко перемещаться с одного места на другое, из одного времени в другое, а также получать со стороны повествователя аналитический комментарий, моральное наставление или же какую-либо другую прямую оценку действия, персонажа или обстановки. Всеведущая точка зрения, особенно под рукой таких мастеров 19 в., как Бальзак и Толстой, дает возможность сочетать достаточно подробное описание событий с глубиной комментария. Повествователь, например тот самый голос в Анне Карениной, который говорит, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, является одновременно и читателем мыслей, и всюду проникающим репортером, и моралистом. Достоинствами всеведущего повествователя являются ясность изложения, широта охвата и подробность; к недостаткам можно отнести неуклюжесть, искусственность и отсутствие эффекта концентрации. Когда такой автор все время вторгается в процесс показа поведения героя, когда он начинает высказывать читателю свои соображения, существует риск, что окончательное восприятие всего романа будет основываться лишь на суждениях повествователя. Точка зрения ограниченного всеведения — когда рассказ идет лишь от первого лица (или от третьего, но только если оно — центр сознания, например: "Когда он ждал на углу, он вспомнил, когда в последний раз виделся с ней"). С одной стороны, такой способ повествования является некоторым шагом вперед по сравнению с авторским всеведением, поскольку приносит больше психологического удовлетворения, с другой же — ограничивает ту богатую информативность, которую обеспечивает более простая техника. Величия Толстого, повелевающего целыми мирами, нельзя ожидать от романистов, прослеживающих контуры одной-единственной внутренней жизни. Однако техника ограниченного всеведения воссоздает очень субъективный индивидуальный человеческий опыт и таким образом представляется более "реалистической". А если используется только местоимение "я", т.е. избирается полная субъективность, конфликты отдельного индивида приобретают особую близость, насущность, даже интимность. Впрочем, еще Г.Джеймс предупреждал, что повествование от первого лица имеет свои опасности: исповедальные возможности такого романа могут перегрузить сюжет и разрушить единство. Сам Джеймс предпочитал использовать в качестве центра сознания третье лицо, "отслеживая" какого-нибудь одного персонажа, отличающегося необыкновенно тонкой душевной организацией и перспективой для дальнейшего интеллектуального и морального роста. Джеймсовский "центр" — получатель всей информации, но помимо этого он представляет собой тонко настроенный инструмент для регистрации эстетической и этической значимости событий. Техника ограниченного всеведения очень часто встречается в модернистском романе. Даже романисты, использующие множественную перспективу, применяют ее в отдельных главах своих произведений. Перспектива воспринимающего героя в романе Фолкнера Шум и ярость сдвигается сначала от идиота к его брату-интеллектуалу, затем к грубому и бесчувственному брату, а в конце вступает всеведущий повествователь с описанием черного слуги. Внутри каждого раздела читатель ограничен всего одной точкой зрения. Раскрывая характеры своих героев, романисты используют два вида техники ограниченного всеведения. Автор может дать полную автономию своему персонажу (например, Герти Макдауэлл из Улисса Джойса — сентиментальная девушка, мало что осознающая; ей дается возможность выразиться в диапазоне ее ограниченного кругозора без всякой "рамки", задающей ее перспективу). Или же повествователь сначала дает отчет о жизни своего персонажа, показывая ограниченность его перспективы. Подобная рамка указывает, что жизнь персонажа определяется цепочкой причинно-следственных связей, о которых он сам не знает. Такой подход мы видим у Флобера, когда он объясняет, что Эмма Бовари жаждет великой любви, восторга чувств и ощущения грандиозности. Сама Эмма вряд ли смогла бы сформулировать, как это сделал Флобер. Объективная точка зрения, избегающая авторского комментария по поводу персонажей и всецело зависящая от действия и диалога, предъявляет большие требования и к автору и к читателю. Хемингуэй с большим успехом использовал ее в своих рассказах, однако уже в романах он обычно вынужден залезать в сознание своего героя, чтобы дать читателю хотя бы самое общее представление о том, чт протагонист чувствует. И восходит солнце построено как лаконичный рассказ Джейка Барнса о жизни неприкаянных людей "потерянного поколения". Используя технику ограниченного всеведения героя, Хемингуэй, тем не менее, полностью передает смысл ощущений Джейка, позволяя ему иногда самому прокомментировать собственное поведение.

ОСНОВНЫЕ ТИПЫ РОМАНА

Предлагаемая классификация не претендует на полноту, которой трудно достигнуть, имея дело с таким жанром, как роман. Она позволяет объединить при сравнении некоторые романы, чтобы привлечь внимание к чертам сходства. В отличие от античного эпоса, средневекового рыцарского романа или, скажем, элегии, роман всегда был в постоянном конфликте с существующими литературными условностями. Все время меняя способы повествования, роман заимствовал элементы стиля у драмы, журналистики, массовой культуры и кино, никогда, однако, не утрачивая традицию репортажа, идущую из 17 в.

Социальный роман. Повествование этого рода сосредоточено на разнообразных вариантах поведения, принятого в каждом данном обществе, и на том, как поступки персонажей отвечают или противоречат ценностным установкам данного общества. Двумя разновидностями социального романа являются нравописательный роман и роман культурно-исторический (как правило, строящийся как история семьи). Их персонажи всегда поданы на фоне культурных стандартов своего времени. Даже если в центре повествования находится внутренняя жизнь героев, его двигателем всегда являются их конфликты с внешним миром, представителями других классов и убеждений.

Нравописательный роман. Нравописательный роман под пером Джейн Остин, Эдит Уортон и Г.Джеймса является более чем камерным социальным повествованием. Сосредоточенный на нюансах и стандартах поведения в обществе, этот тип литературы достигает наибольших удач в результате тщательного анализа мельчайших столкновений, происходящих часто в отгороженной от остального мира среде. Гордость и убеждение Джейн Остин — это расследование дурного поведения, неджентльменских поступков и различия между собственно гордостью и различными формами высокомерия, своеволия и эгоцентризма. Г.Джеймс и Эдит Уортон также делают чайную чашку на рауте плавильным котлом, где бушует борьба между индивидуализмом и социальным конформизмом. Небольшие ошибки ведут к страданиям и смерти героини в Дейзи Миллер Джеймса. "Нравы", которые описывает нравописательный роман, давно уже вышли за пределы "приличного общества". Он может иметь дело с богемой, наркоманами, университетскими профессорами и студентами, столичными штучками и провинциальными увальнями. От Джейн Остин и до наших дней романист-нравописатель часто становится сатириком, как, например, Ф.Рот, в романе Прощай, Колумбус делающий объектом сатиры средний класс.

Культурно-исторический роман более богат по фактуре. В отличие от плутовского романа это не беглый обзор социальных типов в сменяющих друг друга пестрых эпизодах. Культурно-исторический роман, такой, как Отец Горио Бальзака, Крошка Доррит Диккенса, Война и мир Толстого, В поисках утраченного времени Пруста, изучает отдельные личности, предлагает собственную социальную психологию классов и групп, содержит впечатляющие символы, в которых выражается отношение автора к целому образу жизни. В романе этого типа встречаются и элементы философии, и эксперименты с формой, но главным в нем является раскрытие значений, принципов и стилей социального поведения, которые управляют жизнями людей. Герой культурно-исторического романа узнает по ходу действия механизм социального продвижения, а также собственное место в общем устройстве мира (например, бальзаковский Эжен де Растиньяк). Интерес к истории, характерный для культурно-исторического романа, часто проявляется в описании нескольких поколений. Для Толстого в Войне и мире прошлое принадлежит одновременно и обществу и частной жизни. С появлением монументальных мемуаров Пруста культурно-исторический роман вступил в новую фазу. В поисках утраченного времени — это не только воспроизведение привычек и манер более раннего периода, но воссоздание работы сознания автора, проникающего в сущность иллюзий как относительно социальной жизни, так и любви. В семи томах Пруст собрал детально документированный материал о состоянии общества, что, собственно, и является главным достижением автора культурно-исторического романа. Для исследования общества в качестве представляющего его микрокосма часто используется история семьи. Т.Манн в Будденброках прослеживает, как одна семья теряет со временем свою групповую идентичность, превращаясь в новых поколениях из некого бюргерского единства в собрание невротиков. Культурно-исторический роман как художественная форма очень часто имитируется. Так называемые блокбастеры очень часто рекламируются в качестве чего-то "бальзаковского" или "толстовского". Унесенные ветром Маргарет Митчел и многие послевоенные произведения того же типа имеют все внешние приметы культурно-исторического романа, однако их весьма поверхностная социальная психология, стереотипные герои, мелодраматические ситуации и полная неспособность охватить всю сложность и многозначность социальной жизни явно выводит их за пределы обсуждаемой здесь литературы.

Психологический роман. Его отличает сугубое внимание к внутреннему миру человека. В его технический арсенал входят аналитический комментарий, символика, внутренний монолог и поток сознания. Наиболее часто встречающиеся формы психологического романа — "роман воспитания" и детализированный портрет. Под портретом подразумевается последовательное изучение персонажа в момент кризиса. Роман воспитания прослеживает временне стадии в жизни протагониста, преследующего определенную цель. В нем преобладает оптимистический настрой, ибо достигаемая цель — это художественный или профессиональный успех, духовный рост, достижение эмоциональной полноты. Протагонист изучает мир, страдает и под конец разрешает или хотя бы начинает по-новому понимать все конфликты, терзавшие его в детстве или юности. В Больших надеждах Диккенса Пип, наиболее сложный психологический образ из всех персонажей писателя, борется со страхами детства, с самодовольными фантазиями, приходящими в противоречие с собственными лучшими задатками, со своими взрослыми недостатками. В результате он не столько добивается успеха, сколько отказывается от своего незрелого "я". Другой мотив, движущий героем, — вызов обществу. Им характеризуется Жюльен Сорель из Красного и черного Стендаля, он же является мотивом Портрета художника в юности Джойса. Психологический роман достиг "фрейдовских" откровений задолго до Фрейда. Уже Диккенс использовал страшную, угрожающую фигуру каторжника Мэгвича в Больших надеждах как подавленный детский образ, символизирующий асоциальные силы, влияющие на человеческую судьбу. В арсенале романистов-психологов помимо прямого описания есть и другие методы. Герой часто сам "выдает себя". Так поступает Достоевский в Записках из подполья, давая выговориться своему анонимному "парадоксалисту". Поток сознания, отличающийся от сознательно выстроенного внутреннего монолога хаосом образов и ассоциаций, открывает, чем сознание является для самого себя. Классическим примером здесь являются ассоциативные скачки, передающие невыстроенную внутреннюю речь героя Улисса Леопольда Блума. Существуют и другие способы раскрытия мыслей и чувств. Один из них парадоксальным образом отрицает всякое заглядывание внутрь. "Психология" персонажа в этом случае выражается предметами, попадающими в его поле зрения. А.Роб-Грийе в Ревности с почти маниакальной точностью описывает самые обыкновенные предметы, попадающие в поле зрения трех людей на колониальной плантации, а также их действия. Однако на уровне мотивации и стиля поведения ничего не прояснено. Для Роб-Грийе человеческое поведение слишком сложно, чтобы укладываться в привычные психологические категории. Невыразимое, таинственное и непрозрачное стало одной из характеристик современного повествования — от Хемингуэя, чьи герои отказываются раскрыть себя, до голосов С.Беккета, ничего не говорящих о самих себе, но наговаривающих тома об анонимности человеческого сознания в постсовременном мире.

Роман идей. В романе всегда находилось место для разного рода теорий и мнений относительно общества, космоса, нравственных ценностей, собственно, обо всем на свете. В отличие от психологического романа, роман идей, или "философский" роман, использует персонажей в качестве носителей интеллектуальных теорий. Но если, скажем, в диалогах Платона участники являются лишь рупором философа, герои романа — полноценные персонажи, разделяющие те или иные взгляды. В Братьях Карамазовых Достоевский использует и фантастические (Легенда о Великом Инквизиторе), и "реальные" сцены, чтобы высказать идеи, которые мучают героев. Т.Манн в Волшебной горе использует и дебаты в духе Достоевского (диалоги либерала Сеттембрини с иезуитом Нафтой), и сложную систему символов (рентгеновский снимок как поэтическое проникновение в глубь вещей) для высказывания своих идей относительно современной цивилизации. Дебаты и символику использует Кафка в Процессе. В мире Кафки человек, оказавшийся жертвой преследования, всегда оказывается виновным; по странной логике современного мира, самой попыткой освободиться он зарабатывает себе наказание. Чешский романист М.Кундера создает вокруг своих героев угрожающее политическое окружение, заставляющее их искать автономии от него в игре, сексе и искусстве. В Невыносимой легкости бытия он исследует последствия господства тоталитарного режима 1968.

Приключенческий роман, роман с интригой, роман поисков. Все эти типы романа исследуют территорию, выходящую за границы обыкновенной жизни. Как правило, они предусматривают миллионы сюжетных осложнений. Будь то дешевое развлечение или высокое искусство, эти романы удовлетворяют ожидания тех читателей, кому по душе сильные герои, кто любит быстрое, кинематографическое мелькание декораций. В традиции рыцарского романа протагонист преследует либо идеал, либо любимого человека, либо зачарованное место, либо какую-то определенную идею. На пути его ждут испытания, препятствия, унижения; в самом конце — исполнение желаний, крушение или разочарование. В отличие от психологического портрета приключенческая история всегда связана с действием. Дороги, реки, морские путешествия и все в этом духе часто служат ключевым элементом в качестве либо функционального, либо символического пути к достижению цели. Любовь и страсть — центральный элемент романа поисков. Его самая простая форма — готическая история о бедной девушке, встретившейся с благородным богатым человеком (Ребекка Дафны дю Морье). Более высоким качеством обладают любовные истории с элементом развлекательности, но обогащенные поэтическим чувством, иронией, трагизмом. Такими романами поисков, несмотря на все различия, являются Грозовой перевал Эмилии Бронте, Великий Гэтсби Фицджералда и Лолита Набокова. Как все романы поисков, они проникнуты готическим духом чудесного и страшного. Презрение ко всему условному и практическому отличает почти все романы поисков. Твеновский Гек Финн готов отправиться хоть в ад, при условии, что там его не встретит мисс Уотсон. Сжигает за собой мосты и герой Моби Дика Мелвилла. Персонажи, ищущие приключений или втянутые в интригу, часто встречаются с трагическими последствиями. Трактовка приключения как катастрофы выделилась в почти отдельный жанр. Речное путешествие в Сердце тьмы Конрада и трагически заканчивающееся плавание по реке в Избавлении Дж.Дики никак не напоминают побег Гека Финна от цивилизации. Шпионские истории, выстраивающие сложные интриги вокруг людей, живущих в исключительных обстоятельствах, также могут заканчиваться самым непредвиденным образом. Предательство и политический цинизм разрушают жизнь героев шпионского триллера Ле Карре Шпион, вернувшийся с холода. Потенциал романа приключений и поисков очень велик. Он может включить в себя все возможное и хоть чуть-чуть правдоподобное для людей с воображением. Главное, чтобы это не напоминало ежедневную жизнь. Его герои и антигерои всегда находятся в крайних ситуациях и в странном антураже, но никогда не отрываются от корней романа, предполагающего позицию объективного репортажа; они никогда не становятся продуктами чистой фантазии.

Экспериментальный роман. Подобно тем психологическим романам, что решительно рвут с логикой причины и следствия в сюжете и характеристике персонажей, экспериментальный роман добавляет литературе одно важное качество — постоянное осознание используемой литературной техники. Экспериментальный роман подчас трудно читать, так как он считает своей целью не воспроизведение реальности, но выстраивание собственной формы. Сюжет и характер постоянно подвергаются автором сомнению. Основы такого подхода заложил еще Стерн в Тристраме Шенди. Стерн и его последователи вступают в прямой контакт с "сообщником-читателем" (выражение Кортасара). Эта линия не заглохла и в 19 в., что демонстрируют Sartor Resartus Карлейля, Записки из подполья Достоевского. Структура же "истории" подверглась сомнению еще в романе Гюисманса Наоборот, где протагонист занят лишь чтением и потаканием своим прихотям. В эпопее Пруста В поисках утраченного времени главное — не сюжет, но сам момент воспоминания, когда под влиянием какой-то незначительной причины начинает работать память Марселя. Нет "истории" в строгом смысле и в Улиссе Джойса, который является прежде всего проекцией того, что может удержать в себе человеческое сознание: впечатлений, восприятий, знаний. Еще более трудны для восприятия писатели, разрушающие сюжетное повествование. Безымянный Беккета представляет собой монолог, не имеющий отношения ни к каким событиям. Другие экспериментаторы сохраняют условность "рассказывания истории", однако совершенно не заинтересованы в ее ясности и доступности. Роман превращается в своеобразный лабиринт, где главными элементами становятся стиль и структура. Подобно странице Писания, страница романа обладает авторитетом написанного слова. Будучи древними, как сама западная цивилизация, слова могут быть расставлены так, чтобы забавлять и наставлять. Слова заставляют читателя сотрудничать, работать для собственного просвещения и понимания. Современный опыт чтения романа связан с тишиной и отгороженностью от мира. Жанр стал своего рода внутренним космосом, местом, где можно размышлять, воображать, вспоминать. Роман — это форма познания, рассчитанная на века благодаря своей гибкости и постоянному стремлению оценивать возможности человека, находящегося в окружении других людей.

ЛИТЕРАТУРА

Грифцов Б.А. Теория романа. М., 1927 Веселовский А.Н. История или теория романа? Избранные статьи. Л., 1939 Декс П. Семь веков романа. М., 1962 Кожинов В.В. Происхождение романа. М., 1963 Днепров В. Черты романа XX в. М. — Л., 1965 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975