Думы

Песни вольного размера, исполняемые под звуки бандуры или кобзы, произведения малорусского казацкого эпоса, одно из замечательнейших явлений славянской поэзии. Д. резко отличаются от великорусских былин. Былины уже издавна забывались народом и сохранились только в захолустьях, незатронутых исторической жизнью; Д. до последних десятилетий оставались фактом народной жизни, хотя и были достоянием не всего народа, а кобзарей, странствующих певцов-слепцов (см. Вересай, Крюковский). Д. выросли из живых событий, еще свежих в народной памяти, изображенных с неостывшим еще возбуждением народной борьбы. При всем поэтическом колорите этих произведений в них нередко с точностью может быть указан исторический факт, послуживший им основанием, лицо, выбранное в герои, наконец, общественные и бытовые отношения эпохи казачества. Д. рассказывают о борьбе с турками и татарами в степях и на Черном море, о войнах с Польшей, рисуют одинокую смерть раненого казака в степи, бедствия невольничества; с особенной любовью описываются образы народных героев, которые каким-либо необычным способом избавили себя и товарищей от ужасной неволи, как, напр., в Д. о Самойле Кошке или Кишке, замечательнейшей и по своему объему, и по своим поэтическим достоинствам. Главный мотив в Д. — идея свободы личности от всякого рода насилий. В Д. воспроизводится тот момент в истории казачества, когда оно не выделилось еще в привилегированное сословие. Одна только Д. о Ганже Андыбере изображает сословную рознь в среде самого казачества; все ее симпатии на стороне казака-нетяги (неудачника), презираемого "дуками-серебряниками".

В Д. ярко отражается душевный склад малороссиян, заключающийся в лирическом отношении к явлениям жизни и выражающийся то в элегическом, то в сатирическом настроении, то в соединении того и другого. В полном соответствии с этим внутренним строем Д. находится стихотворная их форма, поддающаяся всем оттенкам господствующей над нею мысли. В этой неразрывной связи вольного стихотворного размера и внутреннего строя Д. и кроется тайна их поэтической привлекательности. В Д. редко встречаются стихи, равномерные по объему: есть стихи более чем в 40 слогов и стоят они рядом со стихами в 7 и 8 слогов; иногда стих в 20 слогов стоит рядом с 10-сложным, а этот последний — с 5- и 4-хсложным. Каждый стих Д., каков бы ни был его объем, заключает в себе одно риторическое ударение. Для более отчетливого отличения одного стиха от другого служит рифма, преимущественно глагольная, причем одна и та же рифма соединяет иногда более десятка стихов. От однообразия рифм получается впечатление текучей, плавной речи. Все Д. поются одним заунывным напевом, чрезвычайно типичным, но по музыкальному рисунку очень незамысловатым [А. С. Фаминцын ("Домра и сродные ей музыкальные инструменты", СПб., 1891), затронувший вопрос о музыке Д., находит, что мелодии их "основываются по большей части на своеобразных гаммах, хроматически украшенных. Эти гаммы, с их напряженными чрезмерными интервалами, совсем неизвестны и чужды великорусскому слуху и мало свойственны малорусскому народному пению". Нет, однако, основания предполагать непосредственные иноземные влияния на стиль бандуристов-слепцов, так как в самом быту южнорусск. казачества было немало вост. элементов, начиная хотя бы с кобзы, заимствованной у татар.]. Пользуясь подвижностью стиха, для которого необязательна соразмерность частей, исполнитель Д. является его истолкователем, придавая ему то или другое выражение сообразно с настроением собственного чувства. Отсюда лирический, страстный тон, который вносит особую задушевность в музыкальное исполнение Д. Нередко в самом конце Д. певец прерывает нить рассказа, чтобы высказать свою мысль, обыкновенно содержания нравоучительного. Логическим требованиям мысли, стремящейся к выражению всестороннему, законченному, вполне соответствует и периодическая речь, которая преобладает в Д., постоянное употребление сложных предложений, переполненных предложениями придаточными и всякими пояснительными словами, отчего течение речи замедляется и она делается тягучей. Встречаются часто образцовые периоды, как будто составленные по всем правилам риторического искусства: только неподдельная искренность, присущая народному слову, заставляет верить, что эти периоды созданы народом, а не написаны рукой опытного стилиста. В самом языке Д., который позднейшие кобзари сами не считали языком простым, обыкновенным, замечаются черты, сближающие Д. с произведениями старинной южнорусской письменности (книжные, церковнославянские элементы речи, постановка глагольных сказуемых в конце предложения). Эти отражения книжных влияний, давно уже подмеченные исследователями, но с особенною силою выставленные П. Житецким ("Мысли о народных Д.", Киев 1893), проливают некоторый свет на происхождение Д. Певцы Д. стояли на высоте национального самосознания, представителем которого было в свое время казачество. Д. вышли из той полународной, полукнижной среды старцев, или дидов, и странствующих школьников, которая сосредоточивалась в шпиталях и школах старинной Малороссии, стоявших под попечением церкви. Эта среда и послужила почвой для взаимодействия песенного и виршевого творчества, на которой выработалось своеобразное поэтическое творчество Д., народное по мировоззрению и языку и в то же время книжное по особенному складу мысли и способам ее развития и выражения. Самый язык Д. представляет замечательное приспособление книжных элементов речи к народным. Д. предназначались для широкого круга слушателей, которые искали в них серьезного ответа на вопросы жизни семейной, общественной и политической. Вот почему творцы Д. и облекали свою мысль в поэтические образы, почерпнутые из близкого народу песенного материала. Влияние песни наиболее сильно в Д. более ранней эпохи. Если событие, изображенное в Д., было совсем не заурядное или же слишком известное поэту, который мог быть очевидцем и даже непосредственным участником его, то песни теряли свое значение: творец Д. предоставлен был самому себе и должен был искать вдохновляющего настроения в самом событии. Таковы, напр., Д., изображающие эпоху Богдана Хмельницкого; они отличаются ярким колоритом, так как слагались под непосредственным впечатлением событий, и в то же время сухим реализмом, в котором слышится жесткий смех над побежденным врагом; нет в них почти ничего, что напоминало бы тонкий и нежный рисунок народных песен. В XVIII в. быстрый натиск кровавых событий заставил, по-видимому, певцов перейти к более подвижной форме поэзии, чем Д., да и в сознании самих гайдамаков помутились уже старые идеалы казачества, поэтому и деяния их не могли быть воспроизведены в Д. с их обычным окончанием — прославлением героев. Д. сохранились в гетманщине, где в среде мелкого хуторного панства не утратились поэтические предания казацкой старины, воспетой в Д.; здесь приютились певцы народных Д., но в XVIII в. они уже не обладали творческой силой: ни одно событие XVIII в. не воспето в Д. Лишь из первых годов этого ст. мы имеем полупесню, полу-Д. о популярнейшем герое старинной Малороссии — Семене Палии; но уже в самом смешении двух разных стилей выразилось падение творчества Д.

Впервые о Д. упоминается в анналах Сарницкого под 1506 г., т. е. почти в одно время с первыми литературными известиями о самом казачестве. Ныне название это почти неизвестно в народе; позднейшие кобзари называли Д. пса'льмами или же песнями про старовину. Первый опыт собирания Д. сделан кн. Н. А. Цертелевым в 1819 г.; затем Д. появились в сборниках Максимовича, Срезневского, Лукашевича, Метлинского, Костомарова, Антоновича и мн. др. При издании Д. не обошлось дело без обмана: вместе с подлинно народными Д. пущено было в обращение и несколько подложных, но последние были окончательно выделены Костомаровым ("Вестник Европы", 1874 г., № 12). В Галиции слово Д. сохранилось в древнем южнорусском значении в смысле песни вообще. Указания на литературу см. в вышеназванном соч. П. Житецкого, который приводит и исследует варианты Д. по замечательной рукописи А. А. Котляревского. Ср. еще Neyman, "Dumy ukrainskie" (Odbitka z "Ateneum", 1885); Лисовский, "Опыт изучения малорусских Д." (Полтава, 1890). Музыка Д. записана Лисенко в "Записках юго-западного отдела Имп. русск. географ. общ." (т. I, Киев, 1874) и в "Киевской Старяне" (1888 г., № 7).