Читатель

ЧИТАТЕЛЬ — адресат книги. Марк Аврелий, озаглавливая свою рукопись — «К самому себе», как бы желает быть писателем без читателя. Но анализ его рукописи показывает, что и она хочет быть прочитанной. Обычно предпосылающиеся книгам обращения «к читателю», показывают волю книги яснее. Так называемые «посвящения» даже называют того первого читателя, которому адресована книга.

Установить историческую дату рождения читателя — чрезвычайно трудно. Во всяком случае, книга старше читателя. Читателем, в подлинном смысле этого слова, может быть назван человек с установившейся потребностью книги, — с глубоко вкоренившейся привычкой к каждодневному восприятию определенного количества книжных знаков. В начале, пока книга была редка, она имела не читателя, а слушателя. Но постепенно восприятие автора переходит из эпохи сказа к эпохе глаза: звуки слов немеют и закрепляются условными буквенными значками. Постепенно значки замещают собой не только звуки, но и вещи. Образующийся в человеке читатель, воспринимая реальное соотношение вещей, не умеет довоспринять его до конца, пока не отыщет среди прочитанного аналога происшедшему. Книжные герои делаются реальнее реальных героев. Самые буквы вытесняют вещи ими обозначенные: «когда я думаю о прогрессе» (Progrès), — пишет Ш. Рише, — «то я представляю себе это слово, отпечатанное типографской краской с большим начальным P и с accent grave на конце слова». «Чтобы запомнить слово, услышанное в первый раз», — сообщает библиотекарь общества чтения в Женеве, Моншаль, — «мне нужно немедленно отдать себе отчет, как оно пишется; равным образом, когда я слушаю интересный для меня разговор, то мне часто случается представлять его себе написанным, — фраза за фразой». В лице Рише и Моншаля мы имеем дело с подлинным читателем, замкнувшим представления в буквы. Переразвитие читательских потребностей создает вокруг глаз как бы ширму из книжных листов, заслоняя их буквами действительность. Развиваются особые болезни чтения: книжность, болезнь педантизма, «буквоедство», замещающее реальные соотношения вещей соотношением книжных символов и библиотафия — чувственное влечение к бумажному телу книги, толкающее к накоплению книжных богатств без использования их смыслов. Рядом с библиотафией развивается привычка автоматического чтения: «кто приучил себя к чтению без смысла, при котором ни о чем не думают, того можно назвать чистым читателем, который смотрит на литературу, как турок на опиум» (К. Фишер. «Ист. философии». Фихте. 592). Отысканный физиологами у третьей теменной борозды мозга «лексический» центр, заведующий процессами связывания книжных знаков с их значениями, будучи поражен, убивает читателя в человеке, ведя его к так называемой алексии.

Процесс чтения в зависимости от степени своей напряженности, может быть классифицирован так: а) «Книжное почитание» (см. Кирилл Туровский) — любовное, медленное, слово за словом, чтение, с перечитыванием; писатель представляется читающему как существо вьющего порядка; книга — богооткровенной и учительной, б) Чтение производится с выбором: не всякая книга — свята; нужна она не вся — из книги делаются выборки, отделение идеи от разработки; писатель — представляется равным и потому понятным читателю, в) Почитывание книг — рассеянное получтение-полуперелистывание: «глаз, берущий страницу по диагонали» (Фаге); «почитыватель» занят не столько отбором нужного, сколько отбрасыванием ненужного: читая роман, заглядывает в конец, принципиально пропускает предисловие, отбрасывает абзацы со сплошными строками (описания, перечисления и т. д.), останавливаясь глазом лишь на коротких строках диалога; вырабатывает манеру чтения «на сон грядущий». К концу XVII века в течение одного года выходило (в России) 5—6 книг, — сейчас это дело одного дня. Люди, обслуживающие книгу, обязаны сейчас следить за литературой: при огромном количестве книжных поступлений, они могут лишь просматривать тексты: так постепенно «книжное почитание» сменяясь чтением, вырождается в беглое и рассеянное «почитывание».

Достоевский пробовал классифицировать читателя по его внешнему отношению к книге: одни — говорит он устами Шатова («Бесы») — желая читать, одолжают книгу; другие — покупают ее; третьи — покупают и переплетают.

Безусловно, статистика домашних в сотню-две томов библиотечек дала бы более или менее ясное представление о читателе данной страны, класса и момента.

Постепенное вырождение искусства чтения вызывает потребность в реконструкторах старых, полузабытых приемов и навыков медленного и раздельного книжного почитания. Таким реконструктором является критик.

Обычный разговор наш состоит из а) отрывочных, но б) неподвижных внутри фраз-шаблонов*. Научная книга преодолевает оторванность фраз друг от друга, центрируя их вокруг одной идеи. Шопенгауэр отмечает (Parerga und Paralipomena, B. I), что рядовой читатель, легко уясняя в философском произведении все фразы порознь, редко понимает произведение в целом. Поэту же должно, преодолев просторечье, устранив внутри-фразовую неподвижность путем разбивки привычной фразеологии новыми словосочетаниями, заставить читателя и отдельное слово воспринять не как один логический знак, а как изменчивое течение звука. Короче: читатель, ведомый своим учителем чтения, критиком, имея дело с книгой понятий (научное или философское произведение), должен подражать переплетчику, собирающему розные листки книги в одно; читая же книгу звуковых образов (поэзия), он должен невольно превращаться как бы в наборщика книги, медленно, буква за буквой, перенабирая в своем сознании данный текст.

Редко касались вопроса о писателе, как о читателе своих собственных произведений: Достоевский, читающий Достоевского, Гоголь в 1841 г., перечитывающий книги, написанные Гоголем в 1835 г., Толстой, отказывающийся читать самого себя, — все это темы, ожидающие специальной разработки.

Все «Истории литературы» писаны писателями: по естественному, чисто писательскому эгоизму, они рассказывают в «историях» лишь о себе. Но «история читателя», еле намечаемая у современных авторов, может быть разработана и систематизирована в особую историческую дисциплину. В этой области намечено кое-что Генекеном, Ивановым и др.; попытку перейти от домыслов к науке делает Рубакин (Библиологический институт в Швейцарии).

С. Кржижановский.

%%table%%

*) Завершенная фразеология некоторых языков, напр., французского, дает язык фразами, с трудом допуская варьирование, перестановку внутренних элементов фразы. Относительно русского языка см. Михельсон: «Опыт словаря фразеологии русск. языка»