КУАЙН

КУАЙН (Quine) Уиллард ван Орман (р. 1908) — американский философ. Один из участников Венского кружка (1932). Преподавал в Гарвардском университете (с 1938). По свидетельствам ряда историков философии и науки, оказал весьма значимое воздействие на диапазон философских дискуссий второй половины 20 в. Основные сочинения: «Элементарная логика» (1941), «Две догмы эмпиризма» (1951), «С логической точки зрения» (1953), «Методы логики» (1959), «Слово и объект» (1960), «Пути парадокса и другие очерки» (1966), «Онтологическая относительность и другие очерки» (1969), «Источники эталона» (1974), «Теории и вещи» (1981), «Сущности» (1987) и др. Анализируя парадигму постижения мира, свойственную эмпиризму, К. (развивая идеи Канта об «аналитических» и «синтетических» истинах, а также мысль Лейбница о водоразделе между «истинами факта» и «истинами разума») утверждал, что она, во-первых, основывается на догме «дискриминации» (»аналитические истины» выявляются посредством выяснения значения терминов, «синтетические» же — через изучение данных факта). При этом, по К., аналитические утверждения правомерно подразделять на два разряда: логических истин (остающихся таковыми при любой мыслимой интерпретации составляющих терминов, ибо их истинность задается их логической формой самой по себе) и истин, для проверки которых необходимо выявить синонимичность входящих в них терминов. В этом контексте существенную значимость приобретает принципиальная разница между сигнификатами (коннотатами) и денотатами, т.к. нередки ситуации, когда различные понятия обозначают одну и ту же вещь при полном расхождении смыслов (»утренняя звезда» и «вечерняя звезда» — пример Фреге). Сигнификат, т.обр., являет собой то, чем становится сущность (в стилистике аристотелевского понятийного ряда), когда она в процессе собственного смещения в вокабулу дистанцируется от объекта. Но даже такая трактовка ситуации, позволяющая элиминировать сигнификаты в репертуа-рах прояснения аналитичности соответствующих суждений, не устраняет сопряженных задач осуществления процедур синонимии. «С момента, когда установлено, что дефиниция не есть лексикографическая регистрация синонимии, ее нельзя принять в качестве обоснования», — полагает К. В целом, во всех случаях (кроме тех, когда конституируются «чистые» дефиниции — эксплицитные конвенции — продуцирующие новые символы в целях оптимизации мыслительных процедур), дефиниция лишь опирается на синонимию, предварительно не объясняя ее. И это означает, что логически четкое разведение аналитических и синтетических суждений невозможно, признание же его допустимости — это, согласно К., вера во «внеэмпирическую догму эмпириков, что является метафизическим моментом веры». Далее, в русле своих рассуждений К. анализирует догмат эмпиризма о том, что «любое осмысленное суждение переводимо в суждение (истинное или ложное) о непосредственном опыте» или подход, именуемый радикальным редукционизмом. Со времен Локка и Юма, — полагает К., — требовалось, чтобы любая идея коррелировалась с чувственным источником. В границах парадигмы эмпиризма осуществляется движение от слов — к «пропозициям» (по Фреге), от пропозиций — к концептуальным схемам и т.д. Т.е., по К., «единство меры эмпирической осмысленности дает сама наука в ее глобальности». Высказанная в 1906 П. Дюгемом идея холизма применительно к комплексу человеческих суждений о внешнем мире (т.е. предзаданность последних теоретическим контекстом) была кардинально дополнена К. С его точки зрения, все наши познания и убеждения от самых неожиданных вопросов географии и истории до наиболее глубоких законов атомной физики, чистой математики и логики — все созданные человеком конструкции касаются опыта лишь по периферии. Наука в ее глобальности похожа на силовое поле, крайние точки которого образуют опыт. Несогласованность с опытом на периферии приводит к определенному внутреннему смещению акцентов. Трансформируется аксиологическая нагруженность и познавательный статус различных компонентов данной системы (пропозиций), логически связанных между собой. «Конкретный опыт, по мнению К., может быть связан с особой пропозицией внутри поля не иначе, как опосредованным образом и ради равновесия, необходимого полю в его глобальности». (Знаменитый тезис К. звучал так: «Быть — значит быть значением связанной переменной»). Наука в целом, как и любое ее отдельно взятое суждение оказываются в равной степени обусловлены как опытом, так и языком. (Тезис о субдетерминации научной теории языком и логикой: «все суждения могли быть значимыми, если бы были выверены достаточно отчетливо с другой стороны системы. Только суждение, весьма близкое к периферии, можно считать верным, несмотря на любой противоположный опыт, сославшись на галлюцинации или модифицируя некоторые из пропозиций, называемых логическими законами. Аналогичным образом можно сказать, что ни у одного суждения... нет иммунитета от ошибок и корректив...»). Из этого следует, что даже две взаимоисключающие теории могут аппелировать к соразмеримой фактической очевидности каждой из них, а, следовательно, сопоставление теоретических систем с неконцептуализированной реальностью бессмысленно и непродуктивно. Разрабатывая собственную концепцию, К. обозначил (»Слово и объект») «периферию» — «стимулом», а «пропозиции, близкие к периферии» — «утверждениями наблюдения». К. разделяет точку зрения, согласно которой значение «живых» словоформ традиционно задается параметрами их языкового использования сообществом людей. В случаях же «радикального перевода» (по К., «перевод с ушедшего в прошлое языка, основанный на поведенческой очевидности и без опоры на словари») господствуют исключительно «галлюцинации». Смыслы же оказываются связаны со «стимулами», завязанными на поведение: «... язык есть социальное искусство, которого мы достигаем на основе очевидности демонстрируемого поведения в социально опознаваемых обстоятельствах». Суть перевода оказывается не сводима к процедуре сопоставления смыслов, коннотатов с вещами, а сами смыслы выступают у К. как «поведенческие позиции» (»... нет ничего в смысле, чего бы не было в поведении...»). «Онтологический релятивизм» (самообозначение К. своих взглядов) исходит из того, что вне значимости наших дискурсов об объектах рассуждать нелепо, наши представления о них всегда располагаются в контексте наличных теорий, — «сущее как таковое» вне поля устанавливающих его языка и теории немыслимо. «Специфицируя теорию мы должны, — полагал К., — полно и подробно расписывать все наши слова, выяснять, какие высказывания описывают теорию и какие вещи могут быть приняты как соответствующие буквам предикатов». Предметы теории вне их интерепретаций в рамках иных теорий находятся за пределами человеческих смыслов. К. также достаточно однозначно обозначил свои материалистические ориентации и предпочтения в контексте отбора культурных универсалий и постулатов, входящих, по его мнению, в «ткань» нашего познавательного процесса: «... только физические объекты, существующие вне и независимо от нас, реальны... Я не признаю существования умов и ментальных сущностей иначе, чем в виде атрибутов или активности, исходящей от физических объектов, и, особым образом, от личностей». Задача эпистемологии, согласно убеждениям К., — обнаружение и реконструкция приемов, позволяющих проектировать развитие науки в контексте и на основании наличного чувственного опыта, изысканного и упорядоченного ею же самой. (Будущий опыт в контексте концептуализированного прошлого опыта, по К., вполне предсказуем). Философия же, по мысли К., выступает как компонент научного знания — абстрактно-теоретический ее фрагмент: например, «физик говорит о каузальных связях определенных событий, биолог — о каузальных связях иного типа, философ же интересуется каузальной связью вообще... что значит обусловленность одного события другим... какие типы вещей составляют в совокупности систему мира?». Не признавая проблем метафизического порядка, К. полагал, что лишь проблемы «онтологического» и «предикативного» типов имеют право на существование — ответы на них не будут лишены смысла.